…Земельный надел Глотова на лучших землях, пространным клином подходил к самому лесу. Прохор пахал вместе со своим старшим сыном на паре откормленных лошадей. Фёдору он тоже дал лошадь и соху, к которой был прилажен широкий плуг, чему подивился подневольный работник, наметил ему для вспашки участок, чтобы он меньше всего бросался проезжающим по дороге.
Фёдор два часа кряду пахал без роздыху. А потом сел на краю леса под шатром плакучей берёзы перекурить и испить домашнего квасу. Ветви берёзы, ещё достаточно зелёные, словно руками тянулись к Фёдору и хотели участливо приласкать землепашца. Однако за своими заботными мыслями тот не замечал их гибкие, колыхающиеся в сочувствии пышные космы.
Прохор тем временем ещё пахал, затем скомандовал сыну пока выгнать лошадей на луг пощипать свежей травы, а сам усталой, валкой походкой сошёл с борозды и по жнивью грузным шагом пошёл к Фёдору, сидевшему на краю леса на зелёной траве.
– Ну как, ты уже устал? – слегка усмехаясь, спросил тот, подойдя к своему работнику, потом нагнулся, сорвал высокий стебель выстоянной овсяницы и всунул в рот, став его перебирать губами, а потом откусывал и сплёвывал.
– Ничего, вот перекурю и пойду дальше, – спокойно ответил Зябликов, и, подкуривая цигарку, прибавил: – Да вот сдаётся мне, соха твоя на два коня или на хорошего мерина.
Фёдор глубоко затянулся и тут же выпустил в сторону струю едкого дыма, но она, подхваченная ветерком, вдруг устремилась в сторону Прохора, который не переваривал табак, и был вынужден отмахнуться от дыма, но сейчас он, не придавая этому значения, понимая важность момента общения с батраком, с чувством какого-то превосходства важно ответил:
– Не переживай! Опробована мной не раз, плуг я сам приладил, зато широко берёт, – Глотов выждал тягучую паузу и затем спросил: – На меня сердишься, Фёдор, только по-честному?
При этом его взгляд принял в своей суровости лукавый прищур.
– А чего мне сердиться? – в удивлении бросил тот. – Должен, – значит, деваться некуда! Ты же мне зерно не предлагал, а я сам выпросил. Если бы я собрал богатый урожай, что же я, не отдал бы? – вопросительно с тайной обидой произнёс, и прибавил: – Тебе не так нужно зерно, как скорей бы вспахать землю…
– Ага, хочешь сказать – эксплуататор? – куражливо заметил он. – Ну, а ежели в будущем году наступит неурожай, тогда как мне быть? Вот видишь, – протянул Прохор с сознанием своей неоспоримой правоты, развёл в стороны руки с ехидным выражением на полноватом и скуластом лице. – Никак ты понимаешь – не угадаешь, что там впереди ждёт всех нас! – присовокупил резонно он.
– Разумно! Конечно, трудно угадать, как природа распорядится, – задумчиво проговорил Фёдор, поглядывая на коня, пощипывающего в отдалении oт них траву.
– Вот! Значит, ты ничего несправедливого в этом не находишь, я угадал? Верно, Фёдор? – но он не ждал от него ответа и продолжал: – Всё правильно, всегда тебя считал умным мужиком, с которым не грех иметь дело, – он помолчал, как-то хитровато прищурился и погодя прибавил: —Только что хочу сказать… ты смотри… того, чтобы по деревне слух не гулял, мол, Зябликов батрачит у Глотова…
– Так от меня одного это не будет зависеть. Небось у людей тоже есть глаза. А вон погляди, Силантий с отцом выехал пахать, а там вдали мелькает и Макаров. Тогда всем такой наказ давай. Ежели что касается меня, так мне не к чему ходить да суесловить перед каждым, что я вкалываю на Глотова! – Фёдор насупил хмуро брови и смотрел перед собой, а Прохор ловил его настроение, всматривался в выражение лица, стараясь по ним уяснить, насколько мужик перед ним искренен.
– Скажи, Фёдор, так и манилось брякнуть: мол, на кулака? Ведь в душе кулаком меня считаешь? – прищурил в хищной улыбке Глотов лукавые глаза.
– А это моё дело. Кажись, воевал за красных. Или только слух такой в свою пользу распускал? – хотя и ответил так Ф1дор, но в душе струхнул, что этот разговор сейчас ни к месту.
– Эвон куда глянул?! – вскинул тот удивлённо голову. – Так ежели бы за белых, разве я бы тут был, а? То-то! А насчёт кулака отвечу так: не знаю я кулака, никогда в лицо не видел! Его придумали политиканы навроде тебя… А то, что у меня подворье исправное, – так это надо подюжей работать, не покладая рук! Землицы у меня чуть больше твоего надела, да учти: у меня пять ртов. А у тебя? – вытаращил свирепые, разгоряченные от гнева глаза Прохор.
– Да разве я об этом толкую, – растерялся Фёдор. —Я свою землю не в силах с матерью засеять. Лошади пока нет, а вручную немного посеешь.
– Может, я тебя не так уразумел, но ты прикинь, ведь я для тебя старался, думал, зерно тебе трудно отрывать…
– Ну, это кому как, а долг платежом красен, – как бы напомнил и неприязненно отвернулся.
– Всё это верно, так ты объясни Наметову, мол, никто тебя не неволил: зерна нет, решил расплатитъся натуральным трудом. Значит, я могу рассчитывать на твою поддержку?
– Разве что когда спросит – уважу, – буркнул Фёдор.
– Во-во, по великой потребе! Ну, посидели передохнули, а теперь и за работу!
«Что же это он со мной делает? Глотов не признает себя кулаком, кулак не видит в себе кулака? Тогда почему бедняк, никогда не зная достатка, смотрит на себя не иначе как на бедняка, и напрасно ему представлять из себя кулака», – налегая всей грудью на соху, угрузая в мягкой, пушистой пахоте, размышлял Фёдор и дальше развивал свои мысли в том же духе.
Политика большевиков была ему по духу искони близка – они хотели построить справедливое рабоче-крестьянское общество. Однако было непонятно, почему среди людей встречались противники справедливости, которые жили только ради своей выгоды, а то, что её отстаивали для бедняков большевики, – это их нисколько не интересовало, просто они ловко проворачивали свои дела. И Фёдора донельзя злило, что с такими, как Глотов, никогда не будет справедливости. Даже среди крестьян с меньшим достатком находились её противники, которые, видно, никак не могли принять новый уклад жизни, насильственно сменивший старый, оставшийся для них дорогим. Хотя в другой раз Фёдор ловил себя на том, что ему тоже было жалко порушенного революцией старого уклада, но эта жалость ничего не стоила перед открывающимися возможностями жить по-новому. И какое Фёдору было дело до того, что сталось с правящим, имущим классом. Конечно, многие богатеи драпанули за границу, – значит, туда им и дорога. Об их дальнейших судьбах он почти не задумывался, чаще всего это происходило после того, когда вычитывал в газетах сообщения о расстрелах, на которые реагировал как на вполне закономерный революционный процесс…
И вот так, налегая грудью на соху, Фёдор вывел для себя любопытное умозаключение: если разорить кулака до жалкого состояния бедняка, то бывший кулак тотчас возропщет, что у него отняли честно заработанное своим горбом имущество, а значит, поступили крайне несправедливо. И при всём при том кулаки не поднимались на борьбу за правое дело, как это сделали большевики, ибо они были довольны существовавшими порядками, в то время как беднякам, чтобы что-то иметь, приходилось проливать кровь. Однако в то время Фёдор пока ещё не ведал, что как раз вооружённая политическая борьба сродни бандитскому разбою. Вместо того чтобы приумножать неустанным трудом своё благосостояние, люди кинулись делить имущество побеждённых, которые с этим не смирились и повели контрреволюционную борьбу. Вот и началась междоусобица исключительно в интересах каждой враждующей стороны. И всё равно за годы нэпа появились богатые, существующие даже среди партийных работников и советских служащих, а в селе – зажиточники.
И вот ежели бедняка сделать новым кулаком, неужели он легко забыл бы своё прежнее бедняцкое положение и начал бы чинить препятствия установлению справедливого строя? Неужели он, Фёдор, став богатым, напрочь забыл бы о социальной справедливости и о том, как она завоёвывалась в кровопролитных боях, и принялся бы её безжалостно изводить? Нет, этого безобразия он бы себе не позволил! Возможно, кто-то и восстал бы против советской власти, дай тому несметные богатства, да только не он. Когда на миг представил себя богатым и сытым, то открыл для себя, что, если бы у него появилось много денег, он бы сейчас не пахал чужой надел. Наступит ли когда-нибудь такое время, когда все люди будут жить в достатке? Не зря же он воевал за свободу ради того, чтобы жить по-людски…
Фёдор приостановился посреди поля, давая малость лошади передохнуть, вытирая рукавом сатиновой рубахи пот с разгорячённого лица. Затем огляделся вокруг, как раз была только первая половина погожего сентября. В тихую и ясную погоду солнце ещё достаточно хорошо пригревало. Однако птицы уже так весело, как летом, не щебетали в лесу. Лишь кричали чёрные вороны и грачи, слетались на свежую пахоту, важно расхаживали по бархатной земле.
